casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

Ирина Мейке. «Врачу моему, помешавшей мне умереть...» (2003)

 Ирина Мейке. «Врачу моему, помешавшей мне умереть...» (2003)

Ирина Мейке
<1924–2007>

«Врачу моему, помешавшей мне умереть...»

(Кифа. 2003. Авг. № 8)

 

Ирина Мейке, многие годы проработавшая врачом-онкологом в клинике Ташкентского мединститута, в последние годы живет вместе со своей многочисленной семьей в Финляндии. О том, что именно она была лечащим врачом Солженицына в 1954 году, в Ташкенте никто не знал и не помнил. Да и здесь об этом узнали совсем недавно.

Наверное, мало кто из нас хорошо представляет себе, что значила в пятьдесят четвертом году для нее, сестры «врага народа», жалость к ссыльному офицеру, бывшему лагернику. Не к великому писателю, не к голосу правды, призванному разрушить казавшиеся незыблемыми стены трусливой лжи и лицемерия, а просто к несчастному человеку, чьи страдания превысили всякую мыслимую меру. Мы отвыкли даже от отголосков того страха, который старшие из нас еще застали, а младшие знают только понаслышке.

И все-таки, мне кажется, мы не можем не чувствовать благодарного удивления перед тем, как среди этого подавляющего страха свет и тепло человеческой души не уставали создавать то пространство, в котором только и может совершиться чудо.

Мы публикуем выдержки из записанной корреспондентом «Кифы» беседы Ирины Мейке с группой паломников из России.

 

У нас была самая лучшая клиника. Мы, врачи, периодически перемещались из одного отделения в другое, по три месяца в каждом, и так понемногу обучались всему, абсолютно всему, становились такими же, как наши учителя.

В одно из дежурств меня вызывает медсестра и говорит, что поступил тяжелый больной. Нашим больным было негде приютиться, они ждали в очереди на улице, под дождем. И вот вечером они собирались в маленьком вестибюльчике и там ночевали на полу, на скамейках — знаете, бывают такие парковые скамьи. Я вышла посмотреть на новых больных, еще не зачисленных в клинику, и увидела этого тяжелого больного, к которому меня вызвали. Это был относительно молодой человек (тридцати пяти лет, как я потом узнала), высокого роста, в заплатанной шинельке, с маленьким военным таким же заплатанным рюкзачком. Свернувшись, он лежал на полу; был сильный дождь, он был весь промокший. Скамейки были заняты, а в нашем рентгеновском коридоре, доступ в который был закрыт, тоже были скамейки, и на них можно было лежать. И я распорядилась, чтобы его туда поместили и дали какой-то матрасик. Он этот момент потом надолго запомнил, а я, конечно, обо всем этом забыла.

Он мне показал документ, что его нельзя никуда выгнать, потому что он ссыльный человек, приехал из Казахстана и находится под наблюдением КГБ. И КГБ ему дал разрешение только на 24 часа, хотя дорога из его селения, места ссылки, длинная. Поэтому он сказал: «Я никуда не уйду. Делайте со мной, что хотите, иначе я лечиться не буду». А боли у него были сильные, живот был нафарширован опухолями. Выяснилось, что назавтра ему будет место. Моя заведующая отделением, мой учитель, уже его осмотрела и распорядилась, чтобы место было готово. Назавтра он поступил к нам в отделение, где я была лечащим врачом. Вот так мы с ним общались те несколько месяцев, что он у нас был.

Он трудно принимал лечение, но оно ему было очень полезно, процесс улучшался. Все, что могла, я для него делала, как и для других больных: выписывала дополнительные пайки — сливочное масло, молоко, какие-то еще продукты. Ему это как-то помогало. Ему очень много гулялось. Ташкентский мединститут расположился в бывших кадетских корпусах. Вокруг них был большой прекрасный парк, но весь запущенный после длительной войны. Весь этот парк он исходил вдоль и поперек. Когда санитарка вызывала его на лечение, она говорила: «Господи, да этого длинноногого журавля — где же его искать?»

Мы не знали, каким он станет потом великим. Для нас он был просто офицер, получивший 10 лет за анекдот или какую-то фразу про Сталина в письме к другу и получивший ссылку в Казахское поселение. 10 лет лагерей, этого Божьего наказания, по-моему, совершенно достаточно пережить человеку. И вдруг на него сваливается второе страшное, страшное — раковая болезнь. Он сам пишет, что когда исчезла лагерная жизнь, и он попал на поселение, в это время свалилось такое, что нужно умереть, не довершив написанное. Понимаете? Как это все пережить? Это не дай Бог никому. Мне было его как-то особенно жалко, и я к нему как-то особенно по-человечески относилась, он это чувствовал. Видимо, это и запомнилось ему, и мой образ вошел в один из образов врача в его книге «Раковый корпус».

Когда он выписался, мы больше о нем ничего не знали, только «непосредственный результат» (есть такое понятие у онкологов и рентгенологов). Он выздоровел: опухолей не было, он стал нормально кушать, боли в пояснице прошли. Мы как врачи оценили его состояние как хорошее. И долгое время мы его не видели.

И вот в 1963 году мы получаем от него письмо и бандероль — «Один день Ивана Денисовича». Это первая его книжка, которую он написал и которая Хрущевым была очень оценена. Она была выдвинута на государственную премию, но при обсуждении в писательском кругу не прошла. И мы его вспомнили. С 1954 года прошло 9 лет, мы о нем ничего не знали. Помнили только, что он ходил по клинике и что-то писал вот на таких маленьких клочочках. Что писал — мы не знали, думали, что он пишет на нас какую-то жалобу (как всегда, это было очень модно). А тут-то мы поняли, что он писатель и писал что-то свое, глубокомысленное, о чем мы не знали.

После этого началась переписка. Он нам написал, что очень помнит обо всех нас, помнит о том тяжелом времени, которое он провел у нас в клинике. Что он решил написать книгу обо всех нас и просил вспомнить все, что было, написать наши биографии. Я от написания биографии отказалась. Через шесть месяцев он сам мне прислал письмо: «Дорогая Ирина Емельяновна! Я понимаю, что Вам может быть не до того, но очень прошу Вас выделить время, совершить такой труд и помочь мне настоятельно написать о себе, может быть, даже не одно письмо, а несколько. Мне хочется, чтобы Вы или такой же человек, похожий на Вас, по Вашему желанию, можно ближе или дальше, ходил бы по моей девятой палате и улыбался Вашей приветливой улыбкой. Мне для этого надо знать все порядочно, а я ведь ничего не знаю. Если бы Вы могли уделить внимание и прислать». Это письмо было написано 28 марта 1963 года. И дальше я замолчала, как говорится, «ушла в подполье». А почему — теперь я могу сказать. У моих родителей было два ребенка — мой старший брат Иван и я. Он был строителем шоссейных дорог, начальником управления. В 1937 году его арестовали и о его дальнейшей судьбе мы ничего не знали до 1956 года. Когда его реабилитировали, мы узнали, что его расстреляли в 1938 году. И мы «закрылись», мы нигде никогда ничего не могли сказать. Я Александру Исаевичу по сегодняшний день не рассказала об этом, хотя теперь очень бы хотела, чтобы он узнал. Я не знала, что он пишет «ГУЛаг» и мне говорить о своей биографии было очень тяжело, и я этого сделать не смогла.

И вот 29 августа, то есть через полгода, он написал мне: «Простите меня, пожалуйста. Я хочу надеяться, что в Вашей семье ничего страшного не произошло и что Ваше молчание связано с тем, что я «требовал» от Вас элементов автобиографии или исповеди. Это, конечно, сделать нелегко. Простите Вы меня. Просьбу я свою снимаю, пусть над Вами не довлеет что-то несделанное, неисполненное и трудно неисполненное. Конечно, мне жаль, но у меня остается выход поставить другие известные мне жизни и характеры в ту обстановку и работу, в которой я наблюдал Вас. Замысел написать книгу остается. Самое главное в книге — предшествующее 1956 году».

Ну, и после этого он все время, пока писал, присылал нам главы из «Ракового корпуса». Я их смотрю, корректирую, Лидия Александровна (по книге Дунаева-Донцова) их корректирует. И в 1964 году он считает необходимым приехать в Ташкент, побывать в тех местах, где он лежал в больнице, где ходил по парку. В этот приезд он пришел к нам в семью и впервые познакомился с моим мужем, с моими детьми — Леночке уже было 15 лет, Алешеньке 10 лет. Он по два дня у каждого из нас — у меня, у Лидии Александровны и у хирурга Статниковой был за плечами, ходил, смотрел, все вспоминал, чтобы ему было легче написать.

Мы так и не получили этой книги. Я прочла ее только в 1989 году, случайно получив от друзей экземпляр парижского издания.

Мы знали, что после того приезда к нам у него был очень тяжелый период, его начали преследовать. Вы знаете, что его в 1974 году изгнали из Советского Союза, лишив гражданства за то, что он занимался «ГУЛагом» и почему-то за «Раковый корпус», хотя в нем ничего, я считаю, ничего политического не было. И вот перед этим временем, в 1973 году, он очень хотел с нами пообщаться.

Сам он не мог приехать, но к нам, в Ташкент ехал на гастроли Мстислав Ростропович, у которого в то время Александр Исаевич жил на даче. И он встретился с нами. Тут мы впервые увидели «Раковый корпус». Эта книга была издана в Париже. Мы думали, что он нам его оставит, но он попросил нас дать автограф. Какой автограф, когда мы его не читали? «Нет-нет-нет! Мне нужен Ваш автограф!» Я уж не помню, что написала Лидия Александровна, а я написала: «ни разу не видевшая и не прочитавшая эту книгу».

Он привез нам письмо. Надо сказать, что Александр Исаевич все время извинялся, что в этой книге мой образ как врача такой, какая я есть, а вот образ как женщины написан так, как ему было удобно как писателю. Так он мне и писал в своих письмах — у нас уже громадная переписка… Когда я впервые прочла книгу, Вы знаете, я расстроилась. Очень расстроилась. И вот в этом письме он пишет: «Кругом перед вами виноват и прошу прощения за то, что не прислал, не имел возможности, «Ракового корпуса», еще более за все отступления от ваших подлинных биографий, характеров и обстоятельств — у Ирины Емельяновны особенно. Но так требовал роман. Всегда вспоминаю вас с теплом, многие расспрашивают о вас, московские онкологи удивляются, как высоко стояло лечение в Ташкенте уже в то время». Напоминаю, это был 1973 год, он просил нас не писать ему, чтобы у нас не было неприятностей. Следующая наша встреча (в письмах, конечно) была уже с Вермонтом.

Жизнь текла. Он поручил людям в Москве пересылать мне свои произведения, и я их почти все читала. К счастью, в Ташкенте не очень знали, кто такой Солженицын, а может быть, просто судьба обошла. Никто меня никогда не спросил, никто не вызывал никуда. И его письма сохранились (мы их спрятали в столешнице нашего стола).

Я что хочу сказать еще. В 90-м, 91-м году мной заинтересовались корреспонденты. Они все просили у меня интервью, а я отказывалась, и только одному не смогла отказать, Грише Лесниковскому. И он написал не о книге Александра Исаевича, а о раковом узле. И подробно — о всех врачах нашей клиники, о моих учителях. Мне очень запомнилось начало:

«По Чимкентской дороге ехал человек, в гортани которого копился голос всех тех миллионов, кто не доцарапал, не дошептал, не дохрипел.
У человека был рак».

Понимаете, это было невозможно совместить, невозможно человеку выдержать — и лагерь, и эту болезнь. И этот человек выбрался. Значит, он достоин того, понимаете, достоин того, чтобы жить, творить. Ему Богом дана жизнь.

 

Материал подготовил Александр БУРОВ