Владимир Гусаров. Фрагменты из воспоминаний (вторая половина 1980-х)
Владимир Гусаров. Фрагменты из воспоминаний (2-я половина 1980-х) Владимир Гусаров
Фрагменты из воспоминаний*
* От редакции: За день до сдачи номера мы узнали о кончине Александра Исаевича Солженицына. В архиве нашего товарища, летописца правозащитного движения в Советском Союзе Владимира Гершовича сохранился черновик воспоминаний Владимира Николаевича Гусарова о его встречах с А. И.
Приводим фрагменты этого черновика, датируемого публикаторами второй половиной 80-х. В известной книге Гусарова “Мой папа убил Михоэлса” об упомянутых встречах рассказано несколько по-иному. Однако различия в описании происходивших событий имеют, на наш взгляд, гораздо большее отношение к механизмам памяти, природе художественного творчества и искусству редактирования, чем к биографии писателя А. И. Солженицына, значение которого для российской культуры не нуждается в комментариях.
…В этом театре, в библиотеке клуба имени Горбунова, где мы базировались, я попросил экземпляр “Нового мира” с “Одним днём Ивана Денисовича”, и, читая урывками, между выходами, я не то что не был в восторге от читаемого, но понимал, что это, прежде всего, лагерный опыт, а уж потом — дарование писателя. По одному произведению трудно назвать писателя классиком, можно и человеческим документом счесть, вот он и превосходит всех живущих и пасущихся на дачах и в домах творчества. Однако именно после “Денисовича” я подписался на “Новый мир” и, лишь читая “Матрёнин двор”, уяснил, что появился классик русской литературы, а прочтя последние слова, что Матрёна и есть тот праведник, без которых не стоит село, ни город, ни вся земля наша, — беззвучно заплакал. И “Случай на станции Кречетовка” поразителен, были люди, которым он нравился больше “Матрёнина двора”, но меня сразил этот нравственный императив, а случай есть случай, хоть и типичный.
Я написал автору письмо, полное клякс и грамматических ошибок, и получил ответ, хотя в то время письма к нему исчислялись в килограммах.
Раньше мне пришлось услышать от нашей актрисы Жени Дорониной, что Солженицын странный и в то же время неприметный какой-то.
В. Гершуни, сидевший с ним в лагере, запомнил случай, когда как-то в истерике он отбросил кайло: “Не дам себя так подло убить!” Исаич подошёл к нему с широкой простецкой улыбкой:
— Чудак! Кто же так работает? Тяни резину!
…Когда его заочно принимали в Союз писателей, даже телеграммой не поблагодарил.
— А зачем этот Союз? Чтобы с читателями встречаться? Толстой в плановом порядке с читателями не встречался.
Чудак, оригинал… Не пьет, не курит, зимой много ходит на лыжах, летом и зимой физзарядка на час, безразличен к удобствам, неприхотлив в еде.
“В конце сентября буду в Москве. Хотел бы с вами увидеться”, привет и подпись. Завязалась переписка. Фотография моя ему понравилась. И он прислал свою, на обороте стояло: “В. Н. Гусарову с симпатией”.
В конце октября я получил письмо, где сообщался телефон, по которому звонить, чтобы условиться о встрече. Лишь с третьим звонком мне было сказано ровным женским голосом:
— Через час Александр Исаевич ждёт вас на телеграфе, в левом дальнем углу, я вам опишу его приметы…
— Не нужно! Я догадаюсь!
— Да нет, он очень обыкновенный (я нервно хохотнул в трубку), в сером пальто, такой же шляпе, на лбу шрам от войны…
— Нет-нет, я так его найду!
— Вы только напрасно так волнуетесь (как это передаётся?) Александр Исаевич очень простой (опять нервный смех)…
Кинулся в метро, не успев побриться и ополоснуть морду, а накануне, поздним вечером, волнуясь, выжрал бутылку коньяка, чей след просматривался.
Напялил плащ прорезиненный, разве меня заставишь стоять в очереди за нарядным плащом?
На Центральном телеграфе всматривался в каждого мужчину, но ни один не напоминал приземистого, с глубоким пристальным взглядом мученика со шрамом на лбу, и, отчаявшись, встал, где условлено.
Быстро подошёл высокий, широкоплечий, безо всякого взгляда и шрама, и звонким голосом бросил:
— Владимир Николаевич? Пойдёмте погуляем, в моём распоряжении час, затем я должен навестить вдову человека, умершего на моих руках. Но вы очень легко одеты?
Говорит быстро, звонко, двигается ещё быстрей — за час мы дошли до зоопарка, затем к Никитским, и два раза от Тимирязева к Пушкину, затем к площади Восстания и обратно.
Александру Исаевичу нужно было купить коробку конфет, и мы заходили в магазины. На площади Восстания, глядя на громадные мраморные колонны интерьера, я, чтобы показать, что тоже очень умный, изрёк:
— Это помещение строилось не для магазина!
— Почему? Именно для магазина.
— Ну да, какой-нибудь купец хотел пустить пыль в глаза? Зачем магазину колонны?
— Вы плохо знаете этот район?
— Нет, я довольно часто здесь прохожу.
— И по сторонам не смотрите? Это же типичный сталинский ампир!
Мы вышли, и только тут я заметил, что мы были на первом этаже высотного здания из построенных Сталиным в последние его годы.
Другой раз он остановился перед афишей театра “Современник”.
— Ребята чего-то хотят. Нового.
Едва не на следующий день после первой встречи я принимал Исаича у себя. Он не спешил войти в дом, узнав, что у меня есть садик, захотел в нём посидеть.
— Как не люблю я каменные коробки, асфальт, запах бензина. Люблю живую природу в любом виде… там жизнь.
Дома быстро подошёл к стеллажу, скользнул по нему взглядом, вынул самое лучшее, что у меня было — “Антисемитизм в Советском Союзе” Шварца, “Голый год” Пильняка и что-то ещё, но ни одной из них не только не попросил, но и листать не стал — он, как никто, знал, что жизнь коротка…
У пианино привычно взял несколько аккордов и тоже отошёл. Я предложил ему партию в шахматы.
— Я играл в них только в тюрьме, и то, когда не было интересных людей.
Мне предстояло играть роль “интересного человека”, в чём я, видно, не преуспел. Уже на лестнице, уходя, Исаич бросил:
— С бабушкой твоей мне хочется поговорить ещё — какая певучая речь! Мы же не говорим, а каркаем!
Хотел проводить его до метро — но он же не ходит, а бегает. Предложил ему останавливаться у меня — “Я вас стесню”.
Узнав, что за моим домом наблюдают, Исаич как-то оставил мне записку: “Ваша жизнь трудна, не осложняйте её и из-за меня”.
В Рязани Исаич жил в полуподвале, но в квартире достаточно просторной, если в ней помещались его жена Н. А. Решетовская, две престарелые тётушки, которые не оставляли его в гулаговскую пору, и два рояля, занимавшие больше половины самой большой комнаты.
Там, в рязанском доме, за обедом он откупорил бутылку польской “Вудки” (видно, в Рязань другой не завезли) и налил одну рюмку мне, другую себе, обойдя бедных тётушек.
— А вы думали, Солженицын не пьёт?
И, действительно, перед первым он хлопнул рюмку, перед вторым не стал, тем более перед третьим: “Остальное ваше”. Обед был для москвича — средней руки, уже давно Исаич приучил себя “не что есть, а как”, и водка стояла на столе из-за меня, и выпил рюмку, чтобы гость не чувствовал себя дурацки, ведь я не просто приехал, а привёз ему килограмм десять бумаги для пишущей машинки.
После обеда уложил в своей комнате и прикрыл пледом. Спать я не мог, и он дал мне почитать папку с ругательными письмами в свой адрес от лагерных надзирателей, о том как тяжело им без культуры и комфорта. И откуда им было знать, что перед ними не преступники. Исаич сел за машинку и барабанил с паузами, во время которых смотрел куда-то мимо меня и сквозь стены.
Когда стемнело, я стал собираться домой, Александр Исаевич решил меня проводить. “Зачем? Я найду дорогу. Или прогуляться хотите?” — “Ну, хотя бы и так”. Когда я втиснулся в троллейбус, он подождал, когда троллейбус тронется, затем энергично засунул руки в карманы старомодного пальто, чуть сгорбился и быстро зашагал через площадь в сторону Касимовского проезда…
Публикацию подготовили Владимир Гершович и Юлий Ким