Игорь Виноградов. Я её намотаю!

  Игорь Виноградов. Я её намотаю!

 

Игорь Виноградов

Я её намотаю!

(Подготовлено на основе материала: Виноградов И.И. «А что, героя за трусость дают?»:
Игорь Виноградов о встречах с Твардовским и Солженицыным / беседу вела Е. Голицына //
Colta.ru. 2017. 15 декабря. URL: http://www.colta.ru/articles/literature/16882)

 

 

Солженицын на похоронах Твардовского, декабрь 1971 г.

 

С самого первого появления Солженицына, с повести «Один день Ивана Денисовича», несмотря на то что повесть эта, как все знали, была разрешена к печати Хрущевым и одобрена Политбюро ЦК партии. Несмотря на это, эта вещь с самого начала встретила очень жестокое, упорное сопротивление всей, скажем так, консервативной братии, сталинской или просталинской, постсталинской братии, которая прекрасно понимала, что если дать этому победить и дать этому как-то разрастись, то придет конец всей той жизненной лафе прежде всего, которой вся эта братия, все это направление официальной литературы, «секретарской» литературы, пользовалась.

Если говорить о том, как осуществлялось это противостояние, то здесь нужно, прежде всего, сказать о журнале «Октябрь», во главе которого стоял известный в то время писатель Кочетов. Это был «Огонек», во главе которого был тоже знаменитый писатель того времени Софронов, автор «Стряпухи», пьесы, которая шла по всем московским театрам. Это Союз писателей России, одним из главарей которого был писатель Соболев. В самом Центральном комитете партии было достаточно много людей, которые допускали как причуду Хрущева то, что он разрешил напечатать «Один день Ивана Денисовича», но прекрасно понимали, какую опасность представляют собой этот писатель и развитие такого рода мыслей, такого рода мировоззрения.

 

Нападки на «Новый мир»

 

Если посмотреть на эти годы, конец 50-х и начало 60-х годов, до начала разгрома «Нового мира», то мы увидим, как постепенно понижался статус, вот тот вельможный, что ли, если можно так сказать, статус Твардовского, который был в какой-то мере спасательным кругом для «Нового мира». В 58-м году Твардовский выступал с речью на XXI съезде1 — это большой почет. В 59-м году он произнес свою знаменитую речь на III съезде писателей с лозунгом «правда прежде всего», «правда прежде всего, и ничего другого». В 60-м году он уже кандидат в члены ЦК, речь на XXII съезде2. А вот после того, как появился «Один день Ивана Денисовича», разрешение на который действительно было дано на самом верху, происходит постепенное-постепенное-постепенное зажимание. Так сказать, зажим возможности для дальнейшей жизни «Нового мира» и постепенное отобрание всех этих регалий, которые были у Твардовского как у знаменитого народного поэта, кандидата в члены ЦК, редактора самого главного журнала страны, первенства которого никто не отрицал, поэтому было к нему такое пристальное внимание.

В 63-м году произошло это известное собрание художественной интеллигенции, на котором Хрущев выступал и кричал на молодежь3, но это без «Нового мира» прошло, что, видимо, тоже было каким-то симптомом, что, в общем, нас не очень-то считали нужным туда звать, на такого рода совещание, где без нас пытались расправиться с молодежью… И сразу после этого совещания стало чувствоваться, что нападки на «Новый мир», на новые рассказы Солженицына, которые печатались позднее в других номерах, уже позднее 62-го года, — что все это становится уже неизбежностью и некоторой тенденцией и традицией. Хотя повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была выдвинута на Ленинскую премию, официально зарегистрирована и принята как бы к обсуждению. Но обсуждение, которое началось, было во многом организованным, и организованным как раз силами противостояния нам. И нажим был такой, что и Хрущев вынужден был дать согласие на то, чтобы разбирались без него, и на то, что «не хотите давать — не надо». И Солженицыну не дали Ленинскую премию, да. Я не помню, какому произведению дали, но было понятно, что самое главное — это не дать Солженицыну. Особенно после того, как в журнале была напечатана статья Володи Лакшина «Друзья и недруги Ивана Денисовича»4, которая растолковывала как-то смыслы этой вещи, была в защиту этой вещи, что было поставлено «Новому миру» в еще большую вину.

 

Встречи с Александром Солженицыным

 

Когда я стал постоянным автором «Нового мира», мне сотрудники отдела критики дали возможность прочитать еще в рукописи «Один день Ивана Денисовича». И как-то уже после этого, когда Солженицын впервые появился в «Новом мире», пришел в кабинет… Ну, может быть, не впервые, во второй или третий раз, но я увидел Солженицына первый раз в «Новом мире», в дверях кабинета. Нас познакомили. Он так окинул меня цепким, пронзительным взглядом. Он был с такой шкиперской бородкой тогда. Он сказал: «А! Вот вы какой, значит!» Из чего я заключил, что он меня читал. Обнаружилось потом, что действительно он меня читал.

Дальше было мое общение с ним. 65-й год точно, 65-й или 66-й, что-то в этом духе. Я в это время заведовал отделом прозы, и мы начали готовить к печати «Раковый корпус», который внимательно читала и должна была редактировать Анна Самойловна Берзер, и я как заведующий отделом тоже к этому подключился. Я помню наш разговор по этому поводу, по верстке «Ракового корпуса». Он был уже сверстан, готов к печати, но после обсуждения на секретариате Союза писателей разрешение его печатать было отменено [в январе 1968 года]. Какие-то наши разговоры во время этой редактуры я помню. Я помню, например, что я, будучи тогда еще совсем мальчишкой, в сущности, по сравнению с Солженицыным (а в смысле жизненного опыта — и говорить нечего), который прошел огонь, и воду, и медные трубы, что называется, как-то прицепился к какому-то одному там месту, когда начинается тема любовных отношений Костоглотова, главного героя «Ракового корпуса», с Вегой, докторшей, с Зоей Пчелкой, медсестрой, и когда в связи с этим во внутреннем монологе каком-то, который Солженицын дает Костоглотову, Костоглотов думает про себя или даже как-то кричит про себя: «Я больше…» Сейчас точно я не помню, не могу процитировать, но смысл тот, что «бабу мне, бабу!» Мне показалось, что это как-то противоречит общему рисунку характера Костоглотова, который, ну, более интеллигентен, что ли, так сказать. И мне показалось, что, наверное, было бы правильнее и больше соответствовало бы характеру этого героя, если бы он просто сказал «женщина», да, что-то в этом духе. Солженицын, я помню, подумал внимательно так, вдумываясь, проверяя как бы. «Нет, — сказал. — Нет, должно быть так». Что, в общем, правильно…

Какие-то вещи он принимал, какие-то вещи языкового характера, когда его попытки уж настолько обновить русский язык всякого рода новыми образованиями приобретали несколько экстравагантный характер. Вот что именно, я сейчас не помню, но принимал какие-то вещи. И вообще был очень внимателен в этой работе по редактуре, очень серьезен, абсолютно неагрессивен, но и неподатлив.

 

«Раковый корпус»

 

Я очень хорошо помню, как происходило обсуждение на секретариате Союза писателей «Ракового корпуса» [22 сентября 1967 года]. Собственно, не столько обсуждение, про которое было совершенно понятно, каким оно будет и что там будет, сколько образ и фигуру Солженицына на этом собрании, который пришел в «родовое гнездо» советской литературы, в этот высший орган советской литературы — секретариат Союза писателей СССР, — на официальное совещание с какой-то авоськой, в которой лежало несколько десятков яиц. Это была такая откровенная демонстрация, так сказать, очень типичная для него. Он пришел вот так вот, потому что — а что? Вот он так живет, он в Рязань свою повезет вот эти яички, потому что в другом месте их не купишь.

Я очень хорошо помню, как мы вышли однажды из «Нового мира» вместе и он спрашивает: «Игорь Иванович, скажите, а где здесь можно купить ленту для машинки недалеко?» А в это время на Пушкинской улице, недалеко от угла Пушкинской площади, был магазин пишущих машинок. Я его привел туда, и он просит дать ему эту самую ленту. И ему дают ленту, которая была на пластмассовой катушке намотана. А он говорит: «А нет у вас на деревянной катушке?» Нет, на деревянной не оказалось в магазине, а ленты тогда продавались, действительно, двумя видами: пластмассовую катушку уже можно ставить в машинку и начинать печатать, а деревянная — это даже не катушка, а такой валик, на который просто наматывалась лента. Лента на деревянном валике была дешевле значительно, на сколько-то копеек дешевле. И Солженицын говорит: «Зачем я буду платить лишние деньги за пластмассовую катушку, которая у меня есть? Я ее намотаю!» <…>

Тем не менее были какие-то моменты, когда я очень хорошо понимал, что передо мной человек, действительно прошедший огонь, воду и медные трубы, боец, привыкший бороться постоянно, ставить перед собой цели и добиваться их. И рассчитывать точно очень удары или манеру поведения, которая должна привести к тому, чего он хочет. В этом смысле для меня абсолютно не было какой-то неожиданностью такой большой и не произвело какого-то неприятного впечатления, как на очень многих, я знаю, то место из фильма BBC о возвращении Солженицына в Россию, где есть кадры, когда он подъезжает к какому-то из городов, Владивостоку или Хабаровску, не помню, одному из восточных наших крупных городов, и они в вагоне с Наташей Солженицыной. Она его спрашивает, как себя вести. Он дает ей наставление, какая должна быть мимика, какое должно быть поведение. Оператор ВВС схватил этот момент, который, конечно, не предназначался для чужих ушей. И я знаю, что потом многие об этом говорили, что он — манипулятор, такой режиссер, который рационально все продумывает, в этом есть маска какая-то, он играет на этой маске.

Я никогда так не считал, потому что понимаю, что природа Солженицына и ядро его личности — это полное ощущение своего действительно мессианского призвания, что он, в общем, — меч в руках Божьих для того, чтобы бороться со всякой нечистью, и что в этой борьбе он должен продумывать все. Это даже не актерство, потому что это соответствовало реальному внутреннему состоянию и его, и Наташи. Они не играли, они просто выбирали манеру естественного поведения. Это не фальшь, это не чистая маска, это не театр — это жизнь.

Я помню расставания. Дальше, когда был разгромлен «Новый мир», это февраль 70-го года. Он пришел попрощаться тоже как-то, да, и мы вышли вместе с ним из «Нового мира». И я говорю ему: «Александр Исаевич, давайте прощаться. Надеюсь, что где-то в ближайшее время еще увидимся мы с вами». «Нет, — сказал он, — Игорь Иванович, наверное, уже и не увидимся. Наверное, уже не увидимся, потому что, в общем, сейчас, видимо, как-то разойдутся по жизни наши пути…»

<…>

Я вспоминаю его на похоронах Твардовского, но это было уже позднее, два года спустя5, когда он вошел, а я и еще другие члены редколлегии — Миша Хитров, Володя Лакшин — мы были как бы дежурной командой в Большом зале Центрального дома литераторов. Вошел Солженицын в какой-то сибирской шубе, я пошел к нему навстречу, раздел его, потому что все-таки нельзя было в зале сидеть так. А он прошел и сел впереди с Марией Илларионовной, с вдовой Твардовского, а потом подошел к гробу, когда все подходили прощаться, и перекрестил Твардовского. Я это отчетливо помню. Я не помню, снимали ли этот момент, запечатлено ли где-то на кадрах, но это было, да.

 

1 XXI съезд КПСС проходил с 27 января по 5 февраля 1959 г.

2 XXII съезд КПСС состоялся с 17 по 31 октября 1961 г. Твардовский был кандидатом в члены ЦК КПСС в 1961–1966 гг.

3 Виноградов имеет в виду так называемые встречи руководства партии и правительства с художественной интеллигенцией, которые проходили 17 декабря 1962 года и 7 марта 1963 года.

4 Владимир Лакшин. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир. 1964. № 1.

5 А.Т. Твардовский умер 18 декабря 1971 года.