casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

Анна Микула. Сын Александра Солженицына в Омске: «Ничего страшнее Ленина и Сталина представить себе невозможно»

 Анна Микула. Сын Александра Солженицына в Омске: «Ничего страшнее Ленина и Сталина представить себе невозможно»

Анна Микула

Сын Александра Солженицына в Омске:
«Ничего страшнее Ленина и Сталина
представить себе невозможно»

(Комсомольская правда. 2013. 30 апреля. URL: http://www.kp.ru/daily/26071/2977421)

Фото: Федор Скворцов

Американский музыкант выступил в нашем городе с концертом и дал интервью «Комсомолке».

 

«В детстве не было уверенности, что коммунизм когда-то закончится,
и мы сможем вернуться на родину»

— Что для вас значит выступление в России?

— Это для меня самый непринужденный и важный способ общаться со своей Родиной, — ответил Игнат Солженицын. — Потому что страна — понятие расплывчатое и помпезное. Общаться с народом в целом нельзя. Это можно делать только с человеком. Музыка — это такой способ, когда вроде бы общаешься с массой людей, но на самом деле с каждым индивидуально. Не понятно, каким образом это происходит.

— За то время, что ваша семья провела в вынужденной эмиграции в Вермонте, вы ностальгировали по России?

— Я с братьями рос с малой долей уверенности, что коммунизм исчезнет, и мы сможем вернуться. А папа всегда верил, что это произойдет при его жизни. И что он вернется не только книгами. Но мы не разделяли его оптимизма. Так что во время таких концертов, как этот в Омске, я чувствую, что снова обрел свою страну.

— Вы себя ощущаете больше русским человеком или американцем?

— Безусловно, русским.

— Дружба вашей семьи с Ростроповичем повлияла на выбор профессии.

— Да. Он меня знал с самого начала. Из роддома меня привезли на дачу к Галине Вишневской и Мстиславу Ростроповичу (супруги во время гонений приютили семью Солженицыных) В осознанном возрасте я его увидел, когда он приехал уже к нам в Вермонт. После ужина, Ростропович достал виолончель и начал играть. Впечатление было сногсшибательное. Он играл очень вдохновляющую и осевую роль в становлении моего музыкального мышления. И после смерти стал даже ближе что ли. Я вспоминаю, как он относился к тем или иным произведениям, какие советы давал. Масштабнейший, динамичнейший человек. Ярчайший! Музыка — это понятно, но как он разговаривал, как держался! Знаете, у некоторых людей поразительная мимика. Даже на то, как он слушал, можно было просто засмотреться. Мне действительно повезло, что у нас были такие близкие, замечательные отношения на протяжении стольких лет.

— А какую музыку любил Александр Исаевич?

— Отец всегда был рад послушать то, что оказывалось у меня на повестке дня. Специально на заказ для него, да и вообще ни для кого, не играл — просто времени не хватает. Предположим, я приезжал в Москву с концертом и говорил: «У меня вот такая программа. Давай я тебе сыграю». Он был очень благодарным слушателем. Реакции были разные. Иногда это было созвучно ему, иногда нет. Самый любимый композитор Александра Исаевича — Бетховен. Здесь у нас совершенно совпадали взгляды. Но я, как и многие музыканты, люблю Шумана. Он меньше его ценил.

 

«Отец был оптимистом почти вопреки судьбе»

— У вас было счастливое детство?

— Очень! Были родители и самая лучшая в мире бабушка — мамина мама. Было огромное тепло к нам, детям, тепло от их отношений друг с другом. У мамы и отца был интересный, прекрасный брак. В доме царил дух работы. Папа был одержим битвой со временем. Одно дело борьба теленка с дубом (с советской системой) или с известными проблемами западного общества, которое критиковал Солженицын. Но главная проблема последних лет — успеет он или нет выполнить все крупные задачи своей писательской жизни. Прежде всего — это «Красное Колесо». Успел. Но за счет того, что работал совершенно без отдыха. Он не знал воскресений. Даже выезжать куда-то позволял себе раз в три года. Однажды был на Тайване, в Лондон выбрался какую-то премию, потом выступил со знаменитой Гарвардской речью. А так он сидел дома и все время писал.

— Зато вы в любой момент могли его увидеть.

— Да, для нас, детей, это было замечательно. У других папа постоянно на работе, в командировках пропадает, приходит домой, когда все уже спят. У нас было по-другому. Мы знали, что до двух-трех часов дня надо вести себя особенно тихо, чтобы не мешать его работе. Но даже от того, что он рядом сидит в кабинете, было очень комфортно. И каждый день, обычно в полчетвертого, мы шли к нему. Отец с нами занимался по программе, которую выстроил сам. Это были уроки физики, химии, алгебры, астрономии — все то, чем он зарабатывал на хлеб в свои послелагерные годы. И это было страшно увлекательно.

Еще очень ярко помню, как мы ужинали за общим столом. Поначалу это были просто разговоры взрослых. Но со временем мы с братьями стали слушать с большим интересом и тоже подключаться.

— С фамилией Солженицын сложно жить? Особенно в России, где ваш отец был колоссальным авторитетом. Наверное, вас рассматривают, как под микроскопом?

— В России и всюду. Да, это большая ответственность и, безусловно, бремя. Иногда хочется сбросить, притвориться, что его нет. Но это неотъемлемая часть моей жизни, того, кто я есть. Это призыв быть адекватным имени моего отца и тем ценностям, которые его творчество представляет для наших соотечественников. Это ежедневное напоминание о том, к чему надо стремиться и чего нельзя себе позволять.

— А жизнь вашего отца — это больше мажор или минор?

— Конечно, мажор. Из него просто била жизненная сила. Сейчас ученые доказали, что большинство людей едва затрагивают тот потенциал, который в них заложен. Солженицын был примером того, как человек может развить его в себе. Кроме того, папа ни минуты не сомневался, что Россия встанет на ноги. Даже в самые темные ее годы. Каждая эпоха имела свои проблемы. С одной стороны, в смысле убийства невинных людей ничего страшнее Сталина и Ленина себе представить нельзя. Ни о чем другом можно уже не говорить. С другой стороны, каким безысходным был этот застой, когда людям казалось, что наступил ледяной век, все замерзло навеки и никогда не изменится. И что-то, может, еще более жуткое было в 90‑е годы, когда было непонятно, что происходит. Страна разваливалась, кругом воровство. Сегодня тоже непростые времена. Но отец был оптимистом почти вопреки своей судьбе, тем явным фактам, которые могли привести и к более пессимистическим выводам.

— На концерте вы исполняете, не популярную классику, а довольно редкие произведения?

— Сегодня программа сложная — Мессиан, Брамс, Франк. Она без фейерверков, каких-то больших событий. Эти произведения не рассчитаны на то, что публика способна с легкостью проглотить. Такая музыка призывает людей остановиться в круговороте, который всех нас поглощает и совращает. Иногда мне кажется, что для человека, пришедшего на концерт, бывает даже очень ценно, когда он перестал слушать на полминуты, забылся и потерял счет времени. Я специально подобрал программу, дающую достаточное количество таких возможностей.

— Когда вы играли сегодня, периодами закрывали глаза и у вас были достаточно долгие паузы, что они для вас значат?

— Очень рад, что вы заметили это. Особенно сегодня нам не хватает тишины, молчания. Наши дети, коллеги, телевидение, Интернет — мы уже не успеваем, как раньше говорили, позаботиться о своей душе, сосредоточиться и услышать самого себя. Важно понять, кто я, куда иду, какие у меня отношения с женой, детьми или с работой. Но чтобы задуматься об этом, надо остановиться. И вот это очень связано с тишиной. Это важнейшее для нас состояние.

 

«Есть много музыки, которая намного совершеннее,
чем мы можем ее когда-либо сыграть»

— Что для вас сложнее — солировать или управлять оркестром? (Игнат — главный дирижер Камерного оркестра Филадельфии. — Прим. авт.)

— Это большое везение и благо моей жизни, что я могу заниматься этими двумя сторонами того же самого искусства. Это как два легких. Одно без другого может обойтись, но лучше, чтоб были оба. Не хочу и не могу выбрать между этими поприщами. Между артистом и публикой или между композитором, дирижером, оркестром и залом создаются какие-то связи, о которых мы можем только смутно догадываться. То, что может произойти во время удачного концерта — это огромная тайна. Я большую часть своей жизни провожу на сцене, но ответить, что это такое я не могу. Это удивительное состояние.

— Вы никогда не подстраиваетесь под вкусы слушателей?

— Я не ориентируюсь на аудиторию. Конечно же, не потому, что мне она неважна. Скорее наоборот, я четко осознаю: чтобы программа имела настоящий отклик в сердце, душе и уме слушателя, она должна быть в самой своей сути убедительна. Тот, кто ее несет, должен быть совершенно уверен в этом. Когда я ощущаю, что хочу жить с этим произведением, тогда публика за мной пойдет. К тому же, есть много музыки, которая намного совершеннее, чем мы можем ее когда-либо сыграть.