casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler
 Максим Соколов. Почвенный Штольц

Максим Соколов

Почвенный Штольц

(Известия. 1998. 11 дек. С. 1, 5)

 

И восхищение перед тем неподъёмным, казалось бы, для одного человека трудом, который удалось своротить Солженицыну, и неприятие — порой юмористическое, порой не очень — и личностных, и мировоззренческих, и даже чисто поведенческих («вермонтский отшельник», «православный аятолла» etc.) черт великого писателя имеют одну и ту же причину. Один из самых почвенных русских писателей является в то же время личностью чрезвычайно нерусской — отсюда восторги, отсюда и негодование. Нерусский — в смысле «по-немецки собранный и дисциплинированный». Русская почвенность устойчиво ассоциируется с известными национальными чертами — «Мы беспечны, мы ленивы, / Всё из рук у нас валится, / И к тому ж мы терпеливы — / Этим нечего хвалиться» — тогда как вся жизнь Солженицына ещё с довоенных времён была исполнена размеренной трудовой аскезы в духе лучших бюргеров Германии. Гётевский принцип «доканчивай то, что начал» — это принцип и солженицынский. Сочетание лучших черт немецкой основательности с безусловной укоренённостью в русскую почву оказывается столь неожиданным, что от Солженицына отворачивались и, вероятно, будут отворачиваться как раз те, кто объективно желал бы именно этого соединения. Великая мечта о возвращении России в семью культурных европейских народов, соединение идеалов России и свободы предполагают ведь как раз это: восхождение родины к размеренному культурному быту старых европейских наций — для чего Россия и должна стать нацией почвенных Штольцев, другого способа восхождения к культуре не наблюдается.

Если бы бюргерская педантичность Солженицына порождала лишь массу бытовых анекдотов про писателя-пророка, было бы полбеды — какой же великий русский писатель без таковых анекдотов? Беда в том, что такая серьёзность и основательность не могла не столкнуться в самой жестокой распре не только с Советским государством — это-то понятно, — но и с отечественной общественной мыслью, представители которой всегда любили говорить, но не всегда любили (точнее — всегда не любили)договаривать до логических выводов.

Осматриваясь на ту трясину, в которой мы пребываем в декабре 1998-го, можно винить кого угодно — Ельцина, Гайдара, Зюганова, Горбачёва, Карпа, Сидора etc., но стоит обратить внимание на одно мало замеченное обстоятельство. За время коммунистического правления Россия породила три волны эмиграции, так любившей говорить: «Мы не в изгнаньи, мы — в посланьи»; в годы брежневского помягчения возник самиздат, и стало возможным — не без неприятностей, разумеется, но всё-таки — обсуждать что-то конкретное, касающееся послекоммунистического жизнеустройства. Что же было если не придумано, то хоть обдумано? — почти ничего.

Премудрости избирательного права, конституционализма, федерализма, бюджета, налогов, приватизации — всего того, с чем неизбежно должна была столкнуться страна, избавившись от коммунистов, — умственная элита как метрополии, так и русского зарубежья постигала одновременно с простым народом — то есть по мере поступления трудностей. Что даже ставит под известное сомнение расхожий тезис об интеллигенции как о мозге нации: если мыслительные реакции мозга одновременны и одноприродны с таковыми же реакциями рук, ног и прочих членов тела, то мозг ли это?

Причём такое положение дел сложилось довольно давно. На всю послевоенную эмиграцию нашлось всего два оригинала, всерьёз и конкретно обсуждавших проблемы будущей России, — И.А. Ильин и Г.П. Федотов. Спорили неистово, но хоть по существу: детали политического устройства, федерация, международный статус России etc. Потом не стало и этого — и только Солженицын попытался придать рассуждениям о России вообще и демократии соотнесённость с какими-то реалиями. Статья 1982 года «Наши плюралисты» вконец рассорила его и с интеллигентскими кухнями CCCР, и с «третьей волной» эмиграции, и с крышами Парижа — после чего ему и было присвоено почётное звание аятоллы. Перебранка была столь звучной, что в громе её так никто и не расслышал ни простейших вопросов типа «Вы за демократию. Прекрасно, но по какой избирательной модели — пропорциональной, мажоритарной, смешанной? и если по той или другой, то почему?», ни призывов к конкретным делам и спорам тоже конкретным. Тем более осталось вту не его тогдашнее напоминание о Феврале Семнадцатого как о вечном суде и вечном уроке для русской интеллигенции, не усвоив который она обречена на повторение российской катастрофы. Призыв помнить о Феврале оказался столь усвоенным, что даже в дни 80-летия революции, в свободном и неподцензурном 1997 году столь призывающая к осмыслению годовщина была еле помянута прессой — и никак не осмыслена. Да и зачем? — если помнить о тогдашнем «кадетско-революционном ожесточении общественности», если держать в голове заливистые фиоритуры тогдашних думских ораторов и если знать, как быстро — всего-то год понадобился — рулады думских златоустов сменились сухим треском выстрелов в чекистских застенках, то ведь и нынешнему ожесточению, нынешней демагогии, нынешней самоуверенности не так легко будет предаваться: может и страшно стать.

Скорее всего, именно поэтому, из чувства инстинктивной боязни не выдержать в интеллектуальном поединке, русское общество не восприняло «Красное Колесо» — скучно, многотомно, занудно, маловысокохудожественно. На иной взгляд — и не скучно, и русская проза редкостная, а то, что многотомно, так, во-первых, хорошей книги много не бывает, а во-вторых, и здесь Солженицын явил себя изрядным немцем. Согласно анекдоту, русский пишет установочную статью «Россия — родина слонов», американец — брошюру «Всё, что вам нужно знать о слонах», немец — четырёхтомное «Введение в основы слоноведения». Можно обвинить немца в тяжеловатости — но против увесистого четырёхтомника по существу-то ничего не возразишь. «Повествованье в отмеренных сроках» провалилось, ибо после него надо было или менять душу, или сделать вид, что никакого повествования, собственно, и не было. В 70‑х годах сходная проблема была у левых с «Архипелагом».

Горе в том, что всей немецкой основательности русского почвенника, жизнь положившего на то, чтобы показать, втолковать самым непонятливым, что чёрно-говённый архипелаг вырастает из земли не сам по себе, но приходит вослед радостям безоглядного прогрессизма, — оказалось всё же недостаточно. Будут юбилейные речи, будут чествования, а декабрьская Москва 1998 года слишком уж похожа на увиденный Солженицыным ноябрьский Петроград 1916 года: всё ещё на месте, но в то же время неудержимо ползёт, а красное колесо ещё неспешно — но всё быстрее — продолжает раскручиваться.