casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

Владимир Захаров. О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского

 Владимир Захаров. О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского

Владимир Захаров,
Москва

О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского

(Между двумя юбилеями. М.: Русский путь, 2005. С. 409–413)

 

Когда речь идёт о таких писателях, как Солженицын, о русской литературе мало говорить как о литературе. Присутствие Солженицына в современной русской словесности, как в древние времена митрополита Илариона, преподобного Нестора, автора Слова о полку Игореве, преподобного Эпифания Премудрого, в Новое время — Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, в XX веке — И. Шмелёва, А. Ахматовой и Б. Пастернака, меняет значение и содержание того, что мы привыкли называть русской литературой.

Так было бы даже в том случае, если бы Солженицын был один, но вместе с ним соратники — писатели-«деревенщики», писавшие о вечных духовных ценностях, хранившихся в русском крестьянстве, так что, имея в виду исходный смысл слова «крестьянский», в котором просвечивает исконное значение — «христианский», необходимо отметить их принадлежность к христианской традиции в русской литературе.

Их всех назвал сам А.И. Солженицын при вручении премии В. Распутину 4 мая 2000 года:

«В большой доле материал этих писателей был — деревенская жизнь, и сами они выходцы из деревни, от этого (а отчасти и от снисходительного самодовольства культурного круга, и не без зависти к удавшейся вдруг чистоте нового движения) эту группу стали звать деревенщиками. А правильно было бы назвать их нравственниками — ибо суть их литературного переворота была возрождение традиционной нравственности, а сокрушённая вымирающая деревня была лишь естественной, наглядной предметностью.

Едва ли не половину этой писательской группы мы теперь уже схоронили безвременно: Василия Шукшина, Александра Яшина, Бориса Можаева, Владимира Солоухина, Фёдора Абрамова, Георгия Семёнова. Но часть их ещё жива и ждёт нашей благодарной признательности. Первый средь них — Валентин Распутин» [1].

Сто лет назад, говоря об упадке культуры, писали о декадансе — сейчас пишут о постмодернизме, но как прежде величие Толстого, так и сегодня присутствие Солженицына в современной литературе оттеняет мизерность тщеславий и творческую бесплодность, придаёт литературе иное измерение — она предстаёт словесностью, которая имеет тысячелетнюю историю, вековые духовные традиции.

Не все писатели выдерживают сравнение с Достоевским. Солженицын ничего не теряет, более того — при всей очевидной оригинальности своего творческого дара обнаруживает ожидаемую и в то же время неожиданную родственность с Достоевским.

Солженицын близок Достоевскому даже тогда, когда спорит с ним, как, например, в Нобелевской речи, когда рассуждает о мысли, как ему кажется, Достоевского: «Красота спасёт мир». Солженицын чувствует её недостаточность — ему необходимо триединство Истины, Добра и Красоты. Но не так ли полагал и Достоевский?

Знаменитая фраза возникает в вопросе Ипполита Терентьева князю Мышкину:

«Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт “красота”? — Господа, — закричал он громко всем: — князь утверждает, что мир спасёт красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблён. Господа, князь влюблён; давеча, только что он вошёл, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасёт мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином» [2].

Слова, ставшие афоризмом, переходят в романе из уст в уста — они в буквальном смысле возвращаются к князю из третьих уст. Каскад вопросов Ипполита Терентьева ясно раскрывает проблему, христианская ли это мысль. В романе князь Мышкин молчит, в записной тетради против этой фразы написано: «Князь скажет что-нибудь о Христе» [3].

Мысль князя Мышкина сложна и тоньше — как и мысль Достоевского, и провидческое указание Солженицына.

Эти совпадения глубже и определённее, чем тогда, когда в «Круге первом» А.И. Солженицын сознательно воспроизводит архитектонику полифонического романа, причём воспроизводит логическую структуру, созданную М. Бахтиным, — у Достоевского она не столь логична и не так жёстко сконструирована, как у Бахтина.

Эта родственность двух писателей обнаруживается и в совпадениях некоторых знаменательных деталей их литературного дебюта.

Вряд ли А.И. Солженицын думал о Макаре Девушкине, когда писал «Один день Ивана Денисовича», но неслучайно сходной фразой начинается роман Достоевского и заканчивается рассказ Солженицына.

«Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив!» [4] — начинает своё первое письмо Макар Девушкин.

Чем же счастлив Макар Девушкин?

Тем, что «уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнёхонько так, как я вам тогда намекал»; поездкой на Острова, встречами и бдениями у Всенощной, возможностью видеть тень Вареньки в окне.

Как роман Достоевского при всей сложности содержания рассказывает о незатейливом счастье бедных людей, так и рассказ Солженицына повествует о «почти счастливом» дне Ивана Денисовича:

«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него сегодня выдалось много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножёвкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся» [5].

Эти слова рассказа Солженицына звучат как эхо других слов Макара Девушкина:

«Умоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь, теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен. Голубчик мой! Вы Федору не слушайте, а я буду всё, что вам угодно, делать; буду вести себя хорошо (недавно Макар Девушкин провинился: запил. — В.З.), из одного уважения к его превосходительству (который одарил его 50 рублями. — В.З.) буду вести себя хорошо и отчётливо; мы опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши мысли, наши радости, наши заботы, если будут заботы; будем жить вдвоём согласно и счастливо. Займёмся литературою… (Пожалуй, это первая откровенная проговорка, чем, собственно, занимается герой в своих письмах, — и неслучаен его творческий акт в финале романа — неотправленное письмо без даты и без адреса, факт написания которого и превращает переписку героев в литературу, а Макара Девушкина в литератора. — В.З.) Ангельчик мой! В моей судьбе всё переменилось, и всё к лучшему переменилось» [6].

Подчёркиваю, что здесь речь идёт не о влияниях и заимствованиях, а о неслучайных художественных решениях при всей очевидной разности жизни мелкого чиновника и советского зэка.

Как некогда Достоевский заставил рыдать над своим романом таких искушённых читателей, как Некрасов и Григорович, привёл в восторг Белинского и Панаева, заставил говорить о Макаре Девушкине в великосветских салонах, так и рассказ Солженицына в своё время потряс читающий мир. И вчера здесь прозвучала оценка К. Чуковским рассказа Солженицына: «литературное чудо» (тоже знаменательная отзывчивость критика, ещё в 1918 году вдохновенно и восторженно описавшего литературный дебют, историю публикации первого романа Достоевского).

Художественный эффект рассказа Солженицына был бы очевидно слабее, если бы не точный и безупречный выбор героя, если бы на месте неидеального Ивана Денисовича оказался кто-то другой — более умный, образованный, сильный и волевой, или кавторанга — или Цезарь Маркович. Гениальность художественного решения Солженицына в том, что за колючей проволокой оказался именно Иван Денисович, простой и не совсем простой в своей человечности русский человек, бывший колхозник, не утративший крестьянский толк и сохранивший народную мораль и сметку, солдат, пострадавший от своих больше, чем от фашистов. Образ героя больше и точнее слов, своим явлением перед читателями он наглядно опровергает идейные и политические мифы советской эпохи. Гулаговский зэк, он знает, что жизнь на воле в колхозе не слаще, он озабочен, как ему облегчить участь жены и дочерей, он нашёл способ помочь семье, отказавшись от посылок, чтобы не обременять семью расходами. Он многим зэкам нашил тапочки — «всё другим, себе не оставил». Ему жальчее сохнущие валенки и портянки своих мёрзнущих ног — он так готов постоять на сыром студёном полу. Он унижен властью, голодом и холодом, ему обидно, что на его срок выпало три високосных года, которые прибавляют три лишних дня к его заключению. У него есть свой способ спастись от бесчеловечного режима — избежать, уклониться, схитрить, не участвовать. Единственное, что не может делать плохо Иван Денисович, — это работать: работает он в удовольствие, весело, мастеровито.

Так и в «Бедных людях». Можно быть умнее, культурнее, образованнее Макара Девушкина, и таких героев русская литература знала: Онегин, Ленский, Татьяна Ларина, Печорин. Достоевский же открыл безграничный духовный мир и раскрыл величие «маленького» человека, сострадающего и помогающего другому человеку, открыл героя, который самоотвержен в своей преданной любви и служении ближнему, героя, который в своих письмах обретает дар слова и сам творит литературу.

И здесь ещё одно знаменательное совпадение Солженицына и Достоевского: как современный автор говорит языком и понятиями Ивана Денисовича, так и Достоевский дорожил своим правом говорить от лица героя.

Так было в 1846 году, когда он жаловался брату:

«В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но [есть] нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всём они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нём слова лишнего нет» [7].

И позже в том, что у него «каждое лицо говорит своим языком и своими понятиями», Достоевскому приходилось убеждать в письме от 21 августа 1875 года друга юности и сотрудника «Отечественных Записок» А.Н. Плещеева, редактора «Русского Вестника» Н.А. Любимова в письмах от 8 августа 1879 г. и от 10 августа 1880 г.

В целом и Достоевского, и Солженицына роднит нечто большее, чем то, что возникает в процессе влияний, подражаний и пр., — их сближает и делает конгениальными принадлежность к одной литературной традиции — русской христианской словесности.

 

[1] Солженицын А.И. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000 // Новый мир. 2000. № 5. С. 186.

[2] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 317.

[3] Там же. 1974. Т. 9. С. 222.

[4] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. М., 2003. Т. 1. С. 11.

[5] Солженицын А.И. Малое собр. соч. в 7 т. М.: Центр «Новый мир», 1991. Т. 3. С. 111.

[6] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. М., 2003. Т. 1. С. 74.

[7] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1985. Т. 28, кн. 1. С. 117–118.