Эрлена Лурье. «А я разлюбить не могу…»

Эрлена Лурье

«А я разлюбить не могу…»

Исполнилась и состоялась

Когда дочери Корнея Ивановича Чуковского Лидии исполнилось 13 лет, отец подарил ей  толстую тетрадь и наказал: «Не записывай чувства, записывай, что произошло на твоих глазах. Не рассчитывай на кого-то, кто будет читать, а пиши для себя».

Самое главное, что сказал дочери отец —  «пиши для себя», будь в своих записях  точна и правдива, будь такой, какая ты есть. И Лидия Чуковская наказ отца выполнила — она писала дневники всю жизнь, в её архиве  сохранилось 260 тетрадей. Позже по ним писались ее уникальные книги, в точности и правдивости которых  не сомневается никто. Л.К. и о других людях судила по тому, как они сдают экзамены на человечность:

«Трем экзаменам подвергается в жизни человек: испытанием нуждой, испытанием страхом, испытанием богатством. Если он может переносить нужду с достоинством, страху не поддаваться, а, живя в достатке, понимать чужую нужду — он — человек».

Лидия Корнеевна и сама была такой и уж точно никогда не поддавалась страху — она единственная из писателей еще до войны написала свою «Софью Петровну» — повесть о Большом терроре, о человеческой слепоте и страшном прозрении.

Самуил Лурье писал о Чуковской:

«Она заглядывала Злу в лицо, рассматривала в упор, запомнив мелкие подробности, — но не понимала. И соблазна не было понять: принцип Зла был ей чужд и скучен  — как понять сознание тиранозавра? Столь же отвратительная задача, сколь безнадежная».

А заглядывать в лицо Злу приходилось близко  — ее муж, крупный физик–теоретик Матвей Петрович Бронштейн во время Большого террора был арестован и расстрелян.

«В один прекрасный день я все долги отдам, / Все письма напишу, на все звонки отвечу, / Все дыры зачиню и все работы сдам — / И медленно пойду к тебе навстречу. / Там будет мост — дорога из дорог — / Цветущая большими фонарями, / И на перилах снег. И кто бы думать мог? / Зима и тишина и звездный хор над нами!» (Лидия Чуковская).

Эти стихи Лидия Корнеевна написала спустя 10 лет после казни мужа. Она  выросла в такой семье, что не писать не могла, но, считая, что у нее «маленькая, немощная лира», своей великой собеседнице Анне Ахматовой старалась не показывать того, что писала сама. Но это стихотворение, по-моему, просто прекрасно.  Как и вся ее самоотверженная жизнь.

Теперь мы знаем, как мгновенно откликалась Л.К. на все несправедливости и клевету своим блестящим журналистским пером; как бесстрашно противостояла государственной машине насилия, какую большую цену заплатила она за то, что укрывала у себя в доме Солженицына, давая ему возможность работать над своим великим трудом.

«На протяжении нескольких, самых тяжелых, лет своей жизни Солженицын периодически и подолгу жил на переделкинской даче и в московской квартире Чуковских. За свое гостеприимство Лидия Корнеевна заплатила дорогой ценой — и исключением из Союза писателей, и мытарствами с переделкинским музеем Чуковского, и, наконец, окончательно подорванным здоровьем», — это из статьи Ольги Лебедушкиной  «Интеллигенция и есть сознание…» (ДН 12/08). Там же приводится две выдержки из дневников Лидии Корнеевны:

«Запись 11 февраля 1984 года: “Жаль, что за 10 лет так разлюбили здесь многие — А.И. Собственно, любят его без оговорок только специфические православные круги. Разлюбили — в ответ на его нелюбовь к интеллигенции, за размолвку с А.Д. (Сахаровым), за нелюбовь к Февралю, за недоговаривание… А я разлюбить не могу, как не могу разлюбить Толстого за ненависть к врачам, нелюбовь к Шекспиру, непонимание стихов и мн. др.”

Запись 5 июня 1994 года, относящаяся к началу триумфального возвращения Солженицына в Россию: “А я знаю только, как сожмется мое сердце и задрожат колени — оттого, что остановится лифт на нашем этаже и настанет звонок в дверь.  

И это потому, что хорош ли этот человек или плох, он — Гулливер среди лилипутов — и, главное, потому, что вложено было в него мною слишком много страхов за него и из-за него: Люша на краю гибели несколько лет и гибель дачи   К.И., нашего музея, памяти о К.И., которого я любила восторженной любовью с двухлетнего возраста и люблю по сей день. Все это — А.И.С.”»

В моей книжке «Глухое время самиздата» есть глава «Подвижница», где приводится ее публицистические тексты. А здесь, думаю, вполне уместно привести историю, связанную с именами Солженицына и самого Корнея Ивановича — я вычитала ее у Михаила Ардова. Это было время, когда по указке сверху писались письма с осуждением Солженицына. Происходило это и в писательском поселке Переделкино, по которому ходила некая группа людей,  собирая под таким письмом подписи. Как раз тогда у Корнея Ивановича с деловым визитом находилась сотрудница Детгиза, которая все это и рассказала. Как потом она поняла, Чуковский со своего второго этажа отслеживал маршрут этой группы, и в какой-то момент предупредил свою гостью, чтобы она ничему не удивлялась.

«Буквально через три минуты внизу послышался звонок, и домашняя работница открыла дверь. В этот момент Чуковский выскочил на лестницу и страшным голосом завопил: “Какая сволочь меня разбудила?! Я не спал всю ночь! Я только что задремал!.. Гнать в шею! Гнать в шею! Всех гнать в шею!..” Было слышно, как хлопнула входная дверь, и незадачливые сборщики подписей в смущении удалились. А Корней Иванович преспокойно уселся в кресло за столом и сказал: “Итак, на чем мы остановились?”».

Надо сказать, отец и дочь Чуковские были не единственными, кто помогал осуществиться «Архипелагу ГУЛАГ» — в моей записной книжке есть фрагмент воспоминаний Вадима Паустовского из книги «Мир Паустовского». Речь идет о двоюродном брате Константина Георгиевича Паустовского — Георгии Павловиче Тэнно (Теннове):

«Г.П. Тэнно (1912–1967) окончил военно-морское училище, затем Военный институт иностранных языков. Служил офицером связи на судах союзников, ходил с ними в Исландию и Англию. Общение с иностранцами по долгу службы оказалось достаточным для его ареста уже в 1948 году. Срок — 25 лет».

«В лагере у него сложилась репутация “убежденного беглеца” — так названа посвященная Тэнно глава в “Архипелаге Гулаг”».

Выйдя из лагеря после смерти Сталина, Тэнно сумел на хуторе в Эстонии спрятать от КГБ то, что было тогда «Архипелагом». Солженицын признавал огромное значение этого поступка: «Если бы это погибло, думаю — ни за что б я его не написал, не нашел бы терпения и умения восстановить. Потеря такого рода — разрушительна и жжет. А.С.»