casino siteleri
quixproc.com deneme bonusu veren siteler
porno
betticket
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
royalbeto.com betwildw.com aalobet.com trendbet giriş megaparibet.com
en iyi casino siteleri
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler casino siteleri
casibom
deneme bonusu veren siteler
deneme bonusu veren siteler
beylikduzu escort
Z-Library single login
deneme bonusu veren siteler deneme bonusu veren siteler

Валентин Непомнящий. Солженицына надо заслужить

 Валентин Непомнящий. Солженицына надо заслужить

Валентин Непомнящий

Солженицына надо заслужить

(Культура. 1998. 10/16 дек. С. 1)

 

Пытаться облечь явление по имени Солженицын в свои слова — примерно то же, что пробовать петь на большой горной высоте. С культурой прошлого — будь то Пушкин или «Слово о полку…», Толстой или Лермонтов — проще: там воздух менее разрежён, многие главные слова сказаны до нас и за нас, «большое видится на расстоянье». А тут нечто, явно превышающее привычные нам человеческие возможности, имеющее в культуре очевидно фундаментальный характер и в то же время наследующее её коренные традиции, а сверх того, отмеченное беспримерной персональной ролью в отечественной и мировой истории, воплощено в таком же, как мы, человеке с руками и ногами, который живёт рядом с нами, работает как вол, о нём не возбраняется нести любую околесицу, а помешать ему говорить с людьми, выставив из телеэфира, — дело пяти минут, притом не для царя, генсека или КГБ, а просто для нанятого за хорошие деньги чиновника. Совсем другая дистанция. К тому же и слова сегодня потеряли цену, значение и звучание, образовался какой-то лилипутский язык, в котором «великие» — популярные певицы, известные артисты — на каждом шагу, как грибы; твёрдая же ценность сомнительна и подлежит иронической ухмылке. Как тут говорить о том, что на самом деле велико.

 

* * *

Недавно в одной итальянской газете писали, что 200‑летие Пушкина будет отмечаться на Западе чуть ли не шире, чем у нас, только на свой лад: у них будет Пушкин europeo. Это очень радовало бы — давно пора, — если бы Пушкин europeo не уточнялся в таком ряду: Пушкин non dostoevskiano, Пушкин non staliniano и, наконец, Пушкин non russo. Там же, в Италии, на Международной пушкинской конференции было объявлено, что в русской литературе есть две совершенно разные линии: одна — от Пушкина к Пастернаку и Бродскому, другая — от Достоевского к Солженицыну. При всей выморочности, так часто свойственной приват-доцентскому умозрению, в этой деревянной постройке есть своя эффектность: обе «линии» — europeo и russo — венчаются именами нобелевских лауреатов, так что никто не обижен. Но и эта эффектность вызывает тоску, ибо нет более величественного символа безнадёжно политизированного взгляда на литературу, чем Нобелевская премия; Пушкин и Достоевский вряд ли бы были её удостоены.

Низкий и нелицемерный поклон Западу за премию Солженицыну (бронежилет ему самому, а дальше, через него — гуманитарная помощь жертвам большевизма), но дальше политики Запад в понимании Солженицына так и не двинулся. Почему? Да по той же причине, по какой и Достоевский, и, конечно, Пушкин — для Запада люди хоть и почитаемые, но чужие: один не вполне доступен без Фрейда, другой более или менее понятен лишь в чужом свете — раньше Байрона и Шекспира, а теперь вот Пастернака и Бродского. С тем же, кто скажет, что «линия» Достоевского как раз и есть прямое и органическое продолжение «линии» Пушкина, там и разговаривать станут разве лишь из вежливости.

Впрочем, мы и сами недалеко ушли, и у нас почти то же, и притом издавна (вспомним одиночество и Пушкина, и Достоевского), но особенно сейчас, в условиях всеобщего насильственного разделения и обособления. Разделение идёт как вширь — по стране, так и сверху вниз — по «слоям населения»; и культуру искусственно поляризуют, жёстко деля на «массовую» и «элитарную», рыночную и приват-доцентскую, разваливая возводимое веками здание. Поэтому нет, быть может, сегодня в культуре более чужого и одинокого человека, чем единящий, связующий Солженицын. Но тот камень кладки, который не даёт обрушиться своду и называется замковым, тоже бывает один.

 

* * *

В отношениях с очень большим явлением культуры у каждого своя история, свои вехи понимания, своя лирика. Мой главный лирический момент — «Матрёнин двор»: в «Огоньке», в деревне на Волге (или это мне сейчас так кажется, что на Волге и в той деревне?), — как гром, как любовь или музыка, как «Буря мглою…», миг полного узнавания, опознания: моё! И какими-то неведомыми путями — несомненная помощь в формировании моего взгляда на Пушкина.

Другая веха — «Телёнок». Читал запоем — как Данте, как детектив, как мениппею в духе Петрония или Свифта, как «Капитанскую дочку». И до сердцебиения, до дрожи в коленках — эпический и душераздирающий, трагический, полный сердечного любования гениальный портрет Твардовского. Кто из обиженных и обидевшихся, увидевших в суете и маете идейных ссор не выше сапог, мог бы хоть в воображении воздвигнуть великому поэту памятник такой жизненной мощи, такой проникновенной сомасштабности?

Перед «Архипелагом» и «Красным Колесом» я умолкаю: слишком немногое можно сегодня выразить в словах. Карамзин — Пушкин — Достоевский; может быть, Бах. Нравственный пафос, объективность и высокая точка обзора, головокружительная смелость и полифоническая стройность создания, обеспеченные нечеловеческой громадой чёрной работы (зримый, ещё горячий пример которой — «Россия в обвале»). В целом, при всех поводах для чьих-нибудь несогласий, «Архипелаг» и «Колесо» нынешней критике недоступны, не подлежат. Не потому, что «нельзя» или что последняя истина, — нет. Никаким собственно литературным, отвлечённо-профессиональным способом понимание этого человеческого и художественного подвига не приобретается. Чтобы приобрести — надо отдалиться, пройдя дальше, по той исторической дороге, которая нам предстоит и будет, верно, недёшево стоить.

 

«В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой… был куплен шкипером за бутылку рома.

…В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве. В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула».

Пушкин, 1830

 

Кое-какие последнего времени журналистские сочинения о Солженицыне до удивления напоминают газетный лай «тех ещё» времён — тем более что иные детали словно бы прямо заимствованы из арсенала тогдашней Лубянки. Это подтверждает мою догадку о происхождении и природе нынешней правящей идеологии: идеологии позднедиссидентско-номенклатурного альянса. Две вроде бы противостоящие категории — партийно-комсомольские чиновники и борцы за отъезд из этой страны — были родственны в одном: в презрении к этому народу, в созидании своей элитарной отделённости от него. Приступая к реформам, никто из них не хотел знать, что такое «эта» страна, что в ней нужно и полезно, а что ей отвратительно и вредно. Превознося достоинство и права человека, заведомо отвергли достоинство и права нации и народа.

И как только появился Солженицын, он почти мгновенно стал чужим. Его точка отсчёта — Россия, её опыт, история, духовный строй и ценности, а не макроэкономические панацеи и либеральные универсалии, заимствованные у «империи добра». Никакие прошлые заслуги этого извинить не могли.

Дурные эмоции вроде раздражения, страха или ненависти всегда ищут себе оправдание, а копаться в чужих грехах, реальных и мнимых, — лучший способ самоутверждения. В последнее время вошла в моду тема «демонизма» Солженицына. Здесь не место размышлять о том, из какой духовной темноты, да и просто безграмотности, возникла эта тема. Но нечто подобное обязательно должно было появиться в условиях тяжёлой болезни человеческого духа, называемой постмодернизмом. Суть её — в неприязни ко всякой твёрдой системе ценностей, в неприятии ценностного мышления вообще, в упразднении категорий истины и истинности, одним словом, в отмене вертикального измерения бытия. Всё это, помимо прочего, суть качества homo œconomicus в отличие от homo sapiens. Россия к этому не привыкла — тем труднее ей осваивать эти качества; оттого общество наше — при катастрофичности внешнего бытия, при политической, экономической и идейной сумятице — находится в тяжкой духовной прострации, воля его — в состоянии анемии. Так вот, там, где лестница ценностей сброшена в горизонтальное положение, появление вертикали выглядит угрозой; там, где господствуют не человеческие идеалы, а лилипутские интересы, сила духа не находит иного определения, как демонизм.

Перечитывая, вижу, что менее всего говорю о Солженицыне, — всё вокруг и вокруг. Но о том, чему определено в наше время быть примером и символом нашего национального достоинства, во что вложена цель — вселять надежду и уверенность в нашей силе и духовной неистребимости, — об этом поди найди сегодня слова, которые не были бы сотрясением воздуха…